За 26 лет работы в литературном лицее, как иногда называли институт, я испытал радость узнавания новых людей. Мне пришлось работать с такими писателями-педагогами, как В. Розов и И. Сельвинский, Л. Кассиль и Е. Долматовский, Л. Озеров и А. Коваленков, С. Антонов и Е. Винокуров, и многими другими. Пришлось также самым непосредственным образом общаться с тогда молодыми, ставшими затем очень известными, даже знаменитыми, писателями. Наблюдение за их ростом, движением в литературе – это наука познания. Познания человека, творческой личности, творческого поведения.

Осень 1965 года. Ректор Пименов говорит мне:

– В комнате парткома сидят трое молодчиков. Вчера отличились в общежитии, напились и учинили дебош. Поговорите с ними…

Заданьице для начала.

Вхожу в партком. Справа от двери сидят «молодчики». Здороваюсь. Отвечают бодро, даже приветливо – новый проректор! На лицах раскаяния не вижу. В этом институте не боялись тяжелых последствий после таких событий. Предыдущий ректор был человек больной, проректор был всего лишь «и. о.», да и нравы богемные, – это, видимо, неискоренимая особенность общежитии всех творческих вузов.

Присматриваюсь к «молодчикам». Один из них, сидящий подальше, все-таки как-то отводит глаза в сторону. К нему и обращаюсь:

– Расскажите-ка, что вы вчера натворили в общежитии?

– Да ничего особенного…

– Но ведь напились, поскандалили?

– Зачем преувеличивать? Громко поговорили… Стихи читали…

– Если бы только громко поговорили и читали стихи, то комендант общежития не пришел бы с жалобой к ректору и вас бы не пригласили сюда для объяснения.

– Комендант хочет, чтобы в общежитии было тихо, как в морге, – как бы даже про себя пробормотал тот, с кем я вел беседу.

– А как ваша фамилия?

– Рубцов.

Это была моя первая встреча с поэтом Николаем Рубцовым, которого я еще не знал как поэта и известность к которому пришла двумя-тремя годами позже. В это же время, еще до моего прихода в институт, его наказали за какие-то похожие художества – перевели с очного отделения института на заочное. Так что передо мною он предстал как заочник, приехавший на осеннюю сессию. Но о нем уже ходили в институте легенды. Одна из них, правда, позднейшая.

Комендант общежития, по кличке Циклоп (свирепый взгляд одним глазом, другой потерял на войне), однажды обнаружил, что в холлах общежития на всех этажах исчезли портреты классиков русской литературы. Николай Андреевич всполошил всех, бросились искать. Один из холлов оказался заперт изнутри. Стали стучать, за дверью послышалось какое-то движение. Открыл дверь Рубцов и спокойно направился к стоящему в середине холла креслу, сел в него, а у противоположной стены были выставлены в ряд красочные портреты классиков.

– Что вы тут устроили, Рубцов? – еще не разглядев одним глазом содеянного, но подозревая нечто каверзное, возопил Циклоп.

– А ничего, – спокойно ответил Николай, не меняя позы пристального вглядывания в классиков. – Вот. собрал товарищей по литературе… поучиться у них уму-разуму…

– Что-о-о? – разглядев портреты у стены, еще громче воскликнул комендант. – Кто вам разрешил снимать портреты?

– Понимаете – поговорить не с кем, а это все умные, гениальные люди, с ними интересно пообщаться…

– Да я, да вы… – Оторопевший от этого спокойного объяснения, запинаясь, как бы выбрасывая слова, комендант не находил одного-единственного бранного слова, стирающего в пыль нарушителя порядка.

А тот, сидя в кресле и неотрывно глядя на «товарищей по литературе», даже не повернув головы в сторону коменданта, выговаривал ему:

– Не продумали вы, Николай Андреевич, ведь у вас Пушкина (!) нет. Почти все самые достойные есть, а достойнейшего среди достойных – Александра Сергеевича – нет. Как же вы недосмотрели? Э-эх вы, бюрократы…

Комендант, этот видавший виды немолодой человек, участник войны, умевший дать отповедь самым отпетым нахалам из студентов, похоже, растерялся и молча, как и все его окружение, наблюдал, как Рубцов, привстав из кресла, не спеша, с достоинством покидал холл.

* * *

Теперь некоторые «биографы» Рубцова намекают на то, что поэт, мол, терпел обиды от администрации института. Демагогический прием.

Николай был труден в общении, это хорошо знают бывшие студенты, учившиеся с ним, и его товарищи вологжане, он сам страдал от этого, искренне раскаивался в своих проступках, снова срывался. И надо было много терпения и такта, чтобы помочь ему хотя бы удержаться в институте, не попасть в какую-нибудь скандальную историю.

Уже после защиты дипломной работы, то ли во время государственных экзаменов, то ли перед их началом, я встретил Николая во дворе нашего института на Тверском бульваре и зазвал к себе в кабинет. Поспрашивал насчет работы, печатания и прочих дел. Отвечал Николай как-то односложно, как будто чего-то стеснялся. Разговор явно не клеился.

Мы попрощались за руку, и Рубцов, как-то неловко потоптавшись на месте, словно не зная, что делать дальше, направился к выходу. У самой двери остановился, повернулся ко мне и, глядя куда-то в окно, сказал глуховато:

— Вы уж меня простите за мои художества... Много я вам хлопот доставил... А институт всегда добром вспоминать буду...

Потоптался еще, как будто чего-то не договорил, слабо махнул рукой, досадуя на себя, и вышел.

Последние встречи наши состоялись в Архангельске и Вологде, в октябре 1970 года, незадолго до его трагической гибели. Тогда в Архангельске проходило выездное заседание секретариата правления Союза писателей России, в Вологде, как продолжение, состоялись встречи писателей с читателями.

В архангельской гостинице «Двина» Рубцов зашел ко мне в номер, принес книжку «Душа хранит», изданную в «Советской России», здесь же сделал надпись: «Александру Михайлову по-прежнему с уважением к его творчеству, с любовью, на добрую память. Г. Архангельск, 12/Х — 70 г. Н. Рубцов».

На этот раз разговор был беглым, мы оба куда-то спешили, но помню, что на мой вопрос — не собирается ли он заехать в Емецк, на свою родину (Рубцов родился в Архангельской области), — Николай ответил: «На этот раз — нет. Но поеду туда непременно. Тянет как птицу к своему гнездовью. Вологда мне дала приют, согрела мое сиротство, а тут я появился на свет, первый раз на землю ступил...» Видно было, что вопрос мой хоть и взволновал его, но не застал врасплох.

А вот встреча в Вологде через несколько дней была грустной. Рубцов опять оказался замешанным в неприятной истории (еще в Архангельске), тяжело переживал. Говорили мы долго. Несколько раз я пытался перевести разговор на книжку «Душа хранит», которую к тому времени успел прочесть, считая, что Рубцов обогатил ее, по сравнению со «Звездой полей», несколькими значительными стихотворениями, но все же для новой книги этого маловато. Он согласно кивал головой, говорил, что собирается подготовить книгу только из новых стихотворений, уже кое-что для нее есть...

Говорили мы очень откровенно, даже доверительно, не как учитель с учеником. Видно было, как Николай Михайлович казнил себя за содеянное, но в словах его, в жестах, во взгляде уже проглядывало что-то безнадежное, горькое... Задним числом кажется, что он жил в предощущении трагической развязки. Может быть, это только кажется...

Писать воспоминания о младшем современнике сложно, гораздо сложнее, чем о сверстниках или людях старше тебя. Писать воспоминания о Николае Рубцове, человеке редкого дара, ярче и органичнее других сверстников выразившего некоторые существенные стороны нашего бытия, но оставившего царапины в душах хорошо знавших его людей, сложно еще и потому, что неизбежны в этих воспоминаниях горькие страницы. Поэтому, сохраняя добрую память о Николае Михайловиче Рубцове, тем не менее с большим душевным подъемом пишется о его стихах, о его замечательном поэтическом даре.

---

Публикуется по изданиям: журнал «Вопросы литературы» №3, 2001 г. и «Воспоминания о Литинституте» - М., Советский писатель, 1983 г.