Я вспоминаю лицо Николая Рубцова. И ничего, кроме настороженного взгляда и тихой, мудрой усмешки, лежащей на его губах, воскресить в своей памяти не могу. Зато музыка стихов этого человека звучит во мне до сих пор. Достаточно назвать поэта по имени, мысленно вызвать его из пространства, в котором обитает сейчас его душа, и тринадцать букв (семь - имя и шесть— фамилия) чуткими гуслями стихов зарокочут в моем воображении - незамедлительно.

Светлеет грусть, когда цветут цветы...

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи,
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.

И вдруг - мысль: стихи Рубцова лишь для тех, кто, живя, страдал неподдельно, для сердец серьезных, зрячих к своей и чужой боли.

И еще: стихи Николая Рубцова поднялись в чем-то над временем, то есть - сделались пригодными как бы и для читателя прошлого века, и для меня, и для читателя будущего. «Для всех тревожных жителей земли». Естественно, что у каждого поэта - своя аудитория. У одного - большая, у другого - меньшая. Но - своя. По-разному принимают того или иного поэта читатели «интеллектуального» и «эмоционального» рядов, но - воспринимают истинную поэзию (если без лукавого) - все одинаково. Истина неоспорима, если она истина. Истина поэтического дара Николая Рубцова с каждым годом все неоспоримей. И это радует. Радует меня как свидетеля явления. На моих глазах поэт возник, на моих вознесся, на моих - ушел в небытие, оставив после себя светящийся след непридуманной, природной, как разряд грозового электричества, поэзии...

Кем он был, если не считать того, что он был - поэтом? Прежде всего - патриотом, человеком, почитавшим Родину, Россию. Это чувство высокой любви сформировало его поэтические переживания в нечто непреходящее, нетленное - в поэзию разума.

Меня не единожды просили написать что-либо из «ленинградских» воспоминаний о Н. Рубцове. И я принимался (мысленно) неоднократно. И ничего из этого не получалось. Слишком неожиданно расстался он с нами. Звучал, пел, цвел и вдруг... Потому и не верилось в полное исчезновение живых глаз, потаенной рубцовской улыбки ... И сердце как бы выжидало. Не успокаивалось, а именно перемогало исчезновение.

Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чем...
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чем.

И не говорилось. Не вспоминалось. Только — переживалось. Исчезновение Рубцова нужно было перетерпеть в себе, как страдание. И вот теперь боль глуше, тупеe, хотя и — обширнее. И можно скрепя сердце говорить. И что же?.. Я ловлю себя на желании перечитывать Рубцова, то есть - вспоминать его стихотворные строчки, гладить глазами поэтическую плоть его книжек... А как же с человеком? Как поведать о личности, которая куталась в шарфик, играла на гармошке, пила вино и смотрела грустными глазами на проносящиеся облака?

Да, конечно, при жизни поэта было радостно повстречать его в толчее Невского проспекта, пожать крепкую руку (в ту пору грузил он на Кировском заводе шихту: черные металлы перед тем, как расплавиться и обрести вторую жизнь, ласкали ему ладони). Тогда еще вкусным был хлеб — мы только начинали зарабатывать деньги, — запах свежеиспеченной булки втягивал нас в магазин, и мы, кое-что обретя, шли ко мне— на Пушкинскую улицу. В десятиметровой комнатушке, отогревшись, Николай читал новые стихи. Одно-два стихотворения. Не больше. Я - наоборот - проливал на его покорную голову целый ушат зарифмованной браги... Но как только в окно моей комнаты ударял спичечный коробок, возвещавший о приходе очередного гостя, Николай молча набрасывал на плечи свое демисезонное, молча, глазами улыбался и неумолимо, непреклонно - исчезал.

Однажды, в очередной раз ощутив дивный запах бытия (хлеба, колбасы, яблок), пошли мы не ко мне, а к нему, в общежитие за Нарвскими воротами. Он жил среди внешне подобных себе. Пять коек. Общий стол. Графин с водой. Пять молодых мужчин. На всех одна гитара. И еще - Колина гармошка. С жителями своей комнаты Рубцов был откровенен и не скрывал, что он - поэт. Я заметил, что ему — улыбались. Просто так, при встрече. Не элементарно кивнут, а еще и улыбнутся. Коля мог и пошуметь в комнате. Попеть песни, поиграть на «инструменте». Ему разрешалось. У кастелянши он мог потребовать свежее белье досрочно: «Как же, Никитична, как же иначе! Ведь посмотрите, кто у нас нынче ночевать будет? - показывал он на меня пальцем. – Поэт будет ночевать. Никак ему нельзя на таком белье. Вдруг ему девушка приснится? Так что давайте – чистое». И Никитична - стелила. Был он романтичен в СВОИХ буднях, рабочий человек Николай Рубцов. Был он крылат, и способность улетать на крыльях поэзии в мир грез хранила его сердце от преждевременного очерствения. Произнося в мир стихотворение, он как бы с молитвой обращался к матери-жизни:

До конца,
До тихого креста,
Пусть душа
Останется чиста!

Но и он, хранимый ангелом Поэзии, не единожды трепетал на ветру повседневности, сомневался и горько плакал, глядя в открытое окно очередного сентября или марта...

Однажды он приехал ко мне из Москвы, где учился в Литинституте. Приехал трудный, уставший. Ругал профессию литератора, сетовал на хрупкость, ненужность миру - стихов... И вдруг я уловил нечто потаенное во взгляде Рубцова. Нет, конечно же поэт не притворялся, ему действительно было плохо. И все же - вера из его глаз ушла не вся, и мерцающий, лихорадочный ее остаток подсматривал за мной, за моей реакцией на мрачные рассуждения угрюмой оболочки поэта. Тогда сей мерцающий огонь веры превозмог состояние беды, и мы вновь ощутили запах и вкус жизни. Но трещинка в сосуде уже зияла... Сердце мое полоснул темный ее зигзаг. Но я не придал ему должного значения... Не предупредил других, что с этим сосудом необходимо отныне обращаться - осторожнее.

Так промчался перед моим изумленным взором «неведомый отрок и скрылся в тумане полей».

Ленинград

---

Публикуется по изданию: «День поэзии - 1979». М., Советский писатель, 1979 г.